7 февраля исполнилось 100 лет со дня рождения ямальского писателя Ивана Истомина. Дети Ивана Григорьевича – Валентина, Анатолий и Александр – записали воспоминания об отце.
«Отец работал в редакции «Красного Севера» в 50-х годах. Позже, живя в Тюмени, до самой смерти выписывал газету, – пишет младший сын писателя Александр Иванович Истомин. – Мы решились предложить вашему вниманию свои детские воспоминания об отце. Эдуарда, старшего сына, к сожалению, среди нас нет».
БОЛЬНЫМИ РУКАМИ
Папа хоть и был инвалидом на костылях и с искалеченными руками, многое делал не хуже здорового человека. Сидя на полу, орудовал ножовкой и молотком. Сделал курятник на кухне. Занимался фотографией, причём у него не было приспособлений, не было увеличителя. Он печатал фотографии со стеклянных пластинок, подсвечивая зажжённой спичкой. Ему много приходилось писать. Ручку или карандаш он удерживал пальцами правой руки, прижимаясь щекой к ручке, двигал её подбородком. Должны вроде бы выходить каракули, но он добился красивого почерка. После принятия в Союз писателей в 1955 году папа приобрёл пишущую машинку. Он мог попадать по нужным клавишам только средним пальцем левой руки. Все свои книжки напечатал одним пальцем. Левая рука сгибалась и разгибалась в локте, а у правой пальцы могли держать что-нибудь. Ими он брал предмет, а левой рукой поддерживал и передвигал правую.
Мы с детства видели отца таким и не представляли его другим. Привыкли к тому, что он просил нас подать что-нибудь, принести, отнести. Это было как-то естественно. Вот он сидит, работает. Плечи узкие, острые, руки худенькие. Левая рука более развита физически, потому что в раннем возрасте, до девяти лет, когда у него ещё не было костылей, передвигался ползком, опирался на левую руку и отталкивался правой ногой. Левая нога тогда ещё не была ампутирована, но была безжизненная. Поэтому более развились физически левая рука и правая нога. Отец писал правой рукой. Писать приходилось много, рука была слабой, пальцы плохо слушались, и он помогал руке подбородком. Запомнилась его поза – очень низко склонившись над столом, будто он писал носом. Костыли всегда были рядом с ним. Привычным движением он забрасывал их в подмышки. Затем, опираясь на правую ногу, поднимался и, придерживая костыли руками, шёл. Передвигаться ему было трудно, так как из-за слабости рук он опирался не на руки, а на подмышки. Длительная ходьба была мучительной. Иногда натирал подмышки до волдырей, до крови. Например, когда ходил в баню. Она находилась далеко. Но папа был оптимистом. Мы никогда не слышали от него стенаний. Говорил, что с костылями у него три ноги и ему трудно представить, как люди ходят на двух ногах и не падают. Иногда отец приговаривал из послевоенной частушки: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога. Сапогов не надо много и портяночка одна». Отец стал инвалидом в три года. То, что это был полиомиелит, определили в Омске в 30-х годах. От своих родителей папа узнал, что до болезни он рано начал ходить, был подвижным, шустрым мальчиком, любил плясать. Но те ощущения, когда он был на двух ногах, позабылись.
В Салехарде отец был редактором газеты «Красный Север» на ненецком языке, вёл общественную работу, но работал на дому, общаясь с редакцией, типографией по телефону и с помощью курьеров. Курьерами зачастую служили и мы, дети. На всю жизнь запомнились бумажные рулончики, которые мы носили туда-сюда. В типографии печатали «гранки», черновики. Отец их редактировал, сворачивал листки в рулончик, получалась «эстафетная палочка». Мы бегали с этими «эстафетными палочками» от дома до редакции, до типографии и обратно. И всю жизнь, как только у меня в руках оказывается подобный рулончик, я вспоминаю детство, отца, Салехард. Иногда для перепечатки относили бумаги машинисткам. Красивые тёти строчили на пишущих машинках, как из пулемёта, только пальчики мелькали. Видя мою весьма скромную одежду, они однажды спросили, как мы живём, как учимся, сколько папа получает. Папа получал тогда, в 50-х годах, около тысячи рублей в месяц. Они переглянулись, говорят: «Ну, это хорошо, прилично». Но эту сумму надо было поделить на шестерых, столько нас было в семье, а зарабатывал только папа. Он был активный, деятельный инициативный, а это, как известно, наказывается общественными нагрузками, которые нарастают как снежный ком. Одной из нагрузок была стенная газета, отнимающая много драгоценного времени. Она выпускалась по значимым событиям, к каждому празднику, была политическим органом. Замены отцу не было, он был обречён не только собирать материал для газеты, уговаривать людей писать заметки, но и полностью её оформлять красочно, художественно. Перед праздником, когда и так в работе повышенная нагрузка, всё «горит», приносили к нам в дом огромную фанерную доску, обрамлённую рамкой. На неё крепился лист ватмана. Отец располагал заметки. Каждую украшал броским заголовком или рисунком. Работал акварельными красками. Краски очень красивые. Яркие, чистые цвета. Отец говорил, что их ему подарил художник Эллер. Я любила наблюдать, как отец макал кисть в краску, писал разноцветные заголовки. От этих цветов у меня дух захватывало. Я просила его: «Вот этой красочкой нарисуй или вот этой». Я ему мешала. Доходило до того, что он меня прогонял. Эту работу он в основном делал ночью. Кроме меня, в семье были ещё любители «улучшить» отцовскую живопись. Папа писал картину «Ленин на Ямале» в мастерской Торговой школы. Зашёл туда наш старший брат Эдик, ему было 4–5 лет. В центре картины был изображён костёр. Эдик взял кисть, красную краску и превратил небольшой костёр в большой «пожар». Папе пришлось соскоблить намалёванное и писать заново. Я была маленькая и не помню, какой «гонорар» получил Эдик за соавторство.
Валентина
КОСТЫЛЬ, КАК АРГУМЕНТ ВОСПИТАТЕЛЯ
Эдик начал играть в духовом оркестре на трубе с 13 лет. У него своей трубы не было, взял у кого-то и решил заниматься дома. Однажды Эдик залез вверх по лестнице, которая вела на чердак, устроился на верхней ступеньке и стал разучивать бессмертную мелодию Шопена, чтобы потом заработать денег на похоронах. Салехард в 50-х годах был небольшой. Когда кто-то умирал, его несли в последний путь по улице Республики. Иногда везли на машине. Оркестр играл, люди выходили из своих домов и стояли по обеим сторонам улицы. В тот день отец, как всегда, был дома и писал что-то. Вдруг над головой зазвучал похоронный марш. Отец зачертыхался, вышел во двор. Эдик сидел наверху лестницы и старательно выдувал звуки, причём в одном месте запинался и начинал снова. Мелодия плыла над Салехардом. Люди стали выходить из домов и спрашивать: «Где хоронят-то? Музыку слыхать, а никого не несут». Отец сильно рассердился, кричит Эдику: «Слазь, давай, немедленно!», костылём грозит. А Эдик поиграл ещё сколько-то времени и, спрыгнув, убежал. Потом ещё полжизни играл на трубе.
Имея семью, в которой росли четверо детей, ему иногда хотелось, наверное, дать хорошую взбучку нам, да не было у него необходимой резвости, чтобы догнать непослушного.
Я был маленький, лет пять. Старший на четыре года брат Эдик легко втягивал меня в авантюру, которая могла плохо кончиться. Как-то зимой на рынок приезжали торговать мясом оленеводы. Оленей надо было где-то оставлять, пока шла торговля. Наш двор был хорошим местом для «парковки». Совсем рядом с рынком, и несколько упряжек свободно размещалось. Отец разрешал ставить у себя упряжки оленей, ненцы расплачивались мороженой олениной. В тот день оленеводы, видимо, хорошо поторговали. Перед тем как отправиться домой в тундру, довольно долго пили спирт у нас во дворе, закусывая мёрзлой олениной. Выезжая на улицу, они хореем сдуру оборвали провода, что шли к нашему дому, некоторое время о чём-то спорили, наверное, не могли понять, какая из звёзд на небе – самая Полярная. А Эдик мне говорит: «Толька, давай прокатимся!» Я согласился, Эдик посадил меня в нарты и сам уселся. Ненцы резко погнали оленей так, что мы с Эдиком изо всех сил держались за края нарты. Упряжки съехали куда-то на лёд реки, и мчались, как мне кажется сейчас, быстрей автомобиля. Ненцы громко распевали песни. Эдик кричит мне: «Прыгай!», но я пытаюсь хоть как-то удержаться в нарте. Брат меня вытолкнул и сам выпрыгнул. Снег глубокий. Огни Салехарда виднелись вдалеке. Сколько часов мы шли, я не знаю, но еле-еле дошли до дома. Чуть не замёрзли. А родители думали, что мы уже спим!
Мне, по малолетству, не досталось костыля. Эдику же пришлось залезть под кровать и там менять своё местоположение, пока папа, сидя на этой же кровати, наугад пытался его поразить костылём. Когда я стал старше, соседи почему-то стали часто жаловаться на меня. Захожу я раз домой, а папа со словами: «Ага! Явился! Ну-ка иди сюда!», как-то странно берёт костыль в руки. Сам не знаю, почему я шмыгнул под кровать. Папа уже опытный был экзекутор, так что мне досталось прилично. Эх, были бы у папы руки здоровые, так он, наверное, только бы уши надрал мне…
ОТКУДА ПАПА ВСЁ ЗНАЛ?
Через год или два, как мы переехали в Тюмень, папе захотелось на Север. Он взял меня с собой. Сначала мы приехали на теплоходе в Салехард, повидались с родственниками и друзьями, а потом поехали на маленьком теплоходике по Обской губе в Ныду, где жила семья двоюродного брата Николая Ивановича Попова. В Ныде отец повстречался с рыбаками, они ему рассказывали, как ловят рыбу на траулерах. Отец тогда писал пьесу «Цветы в снегах» про рыбаков. Их рассказы ему пригодились. Помню, отец сидит у стены, приходит ханты или ненец, ему посреди комнаты ставят стул. Начинается рассказ про рыбалку. Но папа ничего не записывал, чтобы не смущать рассказчиков. После уже переносил на бумагу то, что считал нужным.
Разговаривали в основном на русском, иногда переходя на местный говор. В Салехарде тоже можно было наблюдать такую картину: отец на стуле за столом, а напротив на полу сидит в кисах и малице, подогнув ноги, ненец-охотник. Покуривает трубочку и разговаривает по-ненецки. Тундровики заходили , чтобы попросить листы чистой писчей бумаги. Они заворачивали в бумагу капканы, до того как ставить их на зверей и зверушек. Если использовать газету, то песец, например, не подойдёт к капкану, так как его отпугивает запах типографской краски. Отец всегда давал чистую бумагу, но выспрашивал всё, что интересовало.
ИСКУПАЛСЯ В СНЕГУ
В Тюмени как-то раз зашёл к отцу мансийский поэт Юван Николаевич Шесталов. Рады встрече, разговаривают. Папа: «Сижу вот взаперти, смотрю в окошко, как снег падает. Давно уж свежим воздухом не дышал». Юван загорелся идеей: «Всё, поехали в лес, такси закажем!» Заказали такси. Пока папу одели, пока он по лестнице спустился, прошло много времени, но ничего, такси подождало. Отправились в дом отдыха Оловянникова, я с тоже ними.
Снег выпал пушистый, как в сказке. Остановились, где место самое красивое. Юван Николаевич с шофёром договорился, чтобы он подождал, пока мы походим немного. Помогли отцу выйти из машины. Пока я вытаскивал костыли, он стоял на одной ноге, придерживаясь за машину.
Совсем рядом с дорогой был холм из снега. Папа подумал, что это прочный сугроб, и скакнул на одной ноге, чтобы на него присесть. Рухнул он в этот мягкий сугроб, давай мы с Юваном папу вытаскивать. Он всё глубже в снег уходит. Развеселился, ногой машет, руками снег загребает. Шофёр кричит: «Я вас в машину не пущу!», но потом сам же и помог нам отряхнуться от снега. Весело получилось. Приехали домой, папа стал звонить знакомым и рассказывать, как он съездил «в снегу купаться».
Анатолий
ХЛЕБНЫЙ КЛЕЙ
Со слов папы, когда он сам ещё был младшим школьником, в Мужи привезли на барже уголовников. Их везли куда-то на Крайний Север, но река встала рано, и пришлось им зимовать здесь, в коми-зырянском селе. Это были ссыльные уголовники, которые сидели ещё с царских времён. Их расселили по домам местных жителей. Будущий писатель Ваня Истомин получил возможность изучить живой русский язык. И не только. В вековом опыте уголовников имеется много технологий на разные случаи жизни. Благодаря тому, что среди подселённых были мастера по изготовлению игральных карт, мой папа научился это делать сам и кое-чему научил потом детей. Я помню в Салехарде соседи вспоминали добрым словом моего отца за то, что он делал карты, на которых женщины гадали во время Великой Отечественной войны. Берётся книга (лучше старинная, у неё бумага гладкая) с широкими полями. Эти поля отрезаются по линейке очень острым ножом. Получается набор бумажных полос чистых, без текста. Из них нужно сделать похожие на картон карточки, склеив бумажные полосы «хлебным» клеем. Берёте мякиш ржаного хлеба, заливаете водой комнатной температуры, чтобы мякиш был покрыт ею, и оставляете на часок. Далее нужен помощник. Носовой платок или подобный ему кусок ткани растягивается за углы. Сверху на ткань кладётся столовая ложка набухшего мякиша и растирается этой же ложкой. Жидкая составляющая проходит через ткань и собирается снизу чистой ложкой или пальцем. Это клей, он белого цвета. Высохнув, не оставляет на бумаге следа. Умение делать «хлебный» клей пригодилось в 60-х годах, когда отцу необходимо было посылать в издательство для переиздания свои книги. Делалось это так: два экземпляра вышедшей ранее книги разбирались на отдельные листочки. Каждый листочек наклеивался по центру листа писчей бумаги. Вокруг текста оставались широкие поля для заметок корректора. Сколько страниц было в книге, столько листов для корректора. Получалась как бы рукопись. Белый клей типа ПВА тогда ещё не продавался. Канцелярский же клей оставлял жёлтые пятна и коробил бумагу. Я помогал отцу делать «хлебный» клей и наклеивать книжные страницы на листы. Однажды из издательства позвонила женщина и сказала: «Иван Григорьевич! Нам отовсюду приходят рукописи для переиздания. Ну как вы умудряетесь так чисто и аккуратно, без пятен, наклеивать страницы?» Отец не стал говорить, что это его уголовники научили в 20-х годах. Ещё они научили его склеивать мылом разорванные бумажные деньги. Если нужно будет, попробуйте провести чуть-чуть влажным кусочком мыла по краям разрыва купюры, аккуратно совместите их и протрите ногтем на ровной поверхности.
КАК ОТЕЦ ПИСАЛ КНИГИ
Отец писал за письменным столом. До покупки пишущей машинки он писал простой ручкой с пером, помогая щекой и подбородком, а когда машинка появилась, тюкал на ней одним пальцем. Перед тем как начать работу, отец раскладывал на столе всё в необходимом порядке. Чистые листы бумаги рядом с машинкой. Письма, газеты, книги для справки – слева. Телефон стоит так, чтобы рука до него дотягивалась. Если никого дома нет, чтобы подать нужную вещь, всё должно быть на своём месте. Бывало, зайдёшь к нему, когда он печатает на машинке, возьмёшь со стола газету, чтобы узнать в каком кинотеатре что показывают, положишь на стол и идёшь себе по делам, а отец сзади говорит: «Не так положил! Ты же мне письма с адресами закрыл!» Сделаешь как надо и постепенно привыкаешь к порядку. У отца была большая переписка с литераторами, с простыми людьми, с издательствами. Официальные письма он печатал в двух экземплярах, один оставлял себе. Письма хранил в папках. Старые письма в конвертах связывались в пачки и хранились в шкафу. В основном хранились они ради обратных адресов на них. Со многими людьми отец переписывался всю жизнь, имея лишь заочное знакомство. Так, например, он переписывался с писателем с Полтавы Олесем Степановичем Юренко. Они посылали друг другу книги, фотографии. Как познакомились, не знаю. Долго переписывался отец и с венгерским литературоведом Петером Домокошем. Любовь к порядку на столе была у отца ещё со времён его работы учителем. Перед классом не будешь же искать на столе, где что у тебя лежит.
Стихи отец писал строго на кухне и в ночной тишине, заварив себе побольше чая. Писал авторучкой и по ходу сочинения зачёркивал, исправлял. На следующий день он перепечатывал из этой черноты новый черновик и уже далее правил его и переделывал на пишущей машинке. Был у отца один интересный метод. Он собственноручно на небольших листках плотной бумаги рисовал персонажей своей новой книги. Иногда вырезал из газеты подходящую фотографию, например, оленевода или рыбака. Мог подрисовать усы и бороду, элементы одежды изменить. Рисунки перед глазами помогали ему быстро переключаться с образа на образ, я думаю. Иногда работа не шла, тогда он убирал готовую часть рукописи в средний ящик стола. На несколько дней. А если что-то приходило в голову, легко было вернуть рукопись на стол.
У отца было две задумки, которые ему не удалось осуществить, – книга про Ваули Пиеттомина, руководителя восстания бедноты в XIX веке, и повесть о приключениях молодого оленевода в тундре и в городе. Название повести – «Человек с арканом».
Много времени уходило на рецензирование работ молодых авторов. Это могла быть бесплатная работа, а иногда платили. Обычно отец работал до обеда (хотя иногда с утра до ночи). Потом неминуемо приходили гости. Они знали, что он всегда дома, соврать, что он, к примеру, куда-то ушёл, было невозможно. Практически круглогодично сидел в квартире. Мама, как могла, пыталась сдержать поток гостей. Они обижались, что их не пускают. Но, с другой стороны, отец очень нуждался во встречах с новыми людьми. Сидя дома, узнавал новое только из газет, радио и телевидения. Но там ведь не вся правда жизни. Вообще, писатели – хорошие и интересные рассказчики. Когда собираются – стоит послушать, как они спорят между собой, рассказывают случаи из жизни либо эпизоды из своих, ещё в работе, произведений.
ЧЕМУ МЫ НАУЧИЛИСЬ У ОТЦА
Папа зря время не тратил. Писал, рисовал, читал. Никогда просто так не сидел и не лежал. Даже разговоры с гостями у него потом превращались в строки произведений. После переезда в Тюмень у нас появился телевизор, который мы всей семьёй смотрели вечером. Если же у папы была срочная работа, телевизор не включали. Пример того, как нужно работать, был перед глазами – второстепенное не должно мешать главному. Все мы, четверо детей, пока учились в школе, принимали участие в выпуске стенгазеты. Сестра Валя вспоминает, как папа приучал её к ответственности: она в школе вызвалась написать к празднику лозунг на бумаге. Надеялась, что папа ей поможет от начала до конца. Он, конечно, показал ей, как размечать текст, как раскрашивать, но остальное она должна была делать сама. У Вали не очень-то хорошо получалось, и она попросила папу написать лозунг за неё. Но он сказал: «Ты взялась за это дело, делай, старайся. Как бы ты ни написала, это твой труд». Валя до поздней ночи мучилась со своим лозунгом, залитым горькими слёзками, но папа был неумолим.
Он был наблюдательным. Бывало, смотрим по телевидению фильм. Папа, которому не пришлось ни одного мешка погрузить на телегу, говорит: «Как он мешки складывает, всё ведь развалится!» Или подмечал, что актёр, видно, никогда на лодке не ездил. Многое узнавал из книг и журналов. Ещё в Салехарде он выписывал журналы для художников и скульпторов «Творчество» и «Искусство». Там много чему можно было научиться. А нам было легче – не знаешь, спроси у папы. Помню, как он меня научил варить суп. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Зять-охотник занёс добытую утку. Её надо было срочно приготовить, чтобы не пропала. Мамы дома не было. Папа говорит: «Давай варить её». Я говорю: «Как, она же в перьях?» – «Застели пол газетами и ощипывай!»
Папа сел на табуретку на кухне, посмотрел, как у меня это получается, подсказал кое-что и ушёл в комнату печатать на машинке. Потом я ему показывал, что у меня вышло, а он говорил, что мне дальше делать. Снова он пришёл на кухню, и под его руководством я опалил утку над газом, обрубил лишние конечности, голову, разрезал буквой «Т» живот, вытащил внутренности. Поставил варить, папа сказал: «На такую кастрюлю нужна одна ложка соли». Мне казалось, что я вожусь с этой уткой целый день. Папа меня подбадривал: «Глаза боятся, руки делают». На удивление, суп получился хороший. С той поры я не боялся готовить.
На каждый момент жизни у папы была наготове пословица или поговорка. Он говорил их по-русски, а происхождение их было – от зырянских до китайских. Например: «Гость мало сидит, да много видит». Кое-что он говорил не один раз, видимо, считал очень важным в жизни. Например: «Вот ты видишь человека, он красивый, хорошо одет. А ты смотри внутрь него, там он, возможно, совсем не такой хороший. Если ты видишь, что человек плохой, не имей с ним никаких дел. Не жди ни минуты, уходи».
Ещё учил: «Когда просят помочь, а ты можешь это сделать, нужно помогать. Так мой отец (Григорий Федулович) говорил». Однажды осенью в 60-х рано утром в дверь постучали. Я открыл. Стоит молодой мужчина, высокий, светловолосый, босой. Брюки, рубашка помяты. Извиняется, просит воды, говорит, что от жажды помирает. Я дал ему воды, он говорит: «Выручите меня, я попал в очень плохую ситуацию. Проснулся возле вашего подъезда, ничего не помню». Я пошёл к отцу, сказал, что человек просит помочь. Папа сказал: «Пусти его, я сейчас приду в комнату». Мужчина присел на диванчик, рассказал, что он водитель из района, приехал за каким-то механизмом, получил его, погрузил на машину и подъехал на улицу Первомайскую, неподалёку от гостиницы «Заря». Пошёл в ресторан гостиницы, чтобы хорошо покушать перед дорогой домой, а потом поспать в кабине пару часиков. Так ему ещё дома посоветовали сделать его коллеги. В ресторане сосед по столику предложил выпить одну рюмашку, мол, быстро выветрится. Проснулся водитель возле нашего подъезда: ни пиджака, ни денег с документами, босиком. Я заварил чаю, чего-то немного покушать собрал. Папа сказал мне найти какую-нибудь обувь для бедолаги. Я отдал ему свои зимние ботинки. Ещё он попросил отвёртку и пассатижи, чтобы открыть кабину и завести машину. Этого добра у нас было много, и я сказал, что возвращать не надо. Отец, конечно, стал его расспрашивать про жизнь на селе, а мне нужно было идти в школу. Откровенно говоря, страшно было оставлять наедине с незнакомцем отца-инвалида, вдруг гость на него нападёт. Но папа попросил идти в школу и не беспокоиться. Прихожу из школы, отец жив- здоров, ещё дал парню на дорогу денег. Помню, через неделю пришёл перевод на 15 рублей со словами благодарности. Отец как-то с первого взгляда определил, что этот парень – не жулик. Поэтому я часто спрашиваю себя в разных ситуациях: а как бы отец поступил?
Если отцу удавалось найти выход из какой-нибудь неудобной ситуации, он говорил про себя: «Я ведь хитрый зырянин». То есть он придавал значение слову «хитрый» не в смысле «обманывающий кого-то для своей выгоды», а в смысле «умеющий выбраться из непростой ситуации». Помню, принесли нам домой из типографии пару пачек только что отпечатанных книг «Последняя кочёвка» на ненецком языке. Весь тираж книги ждал в типографии отправки на Север. Я прохаживался мимо пачек и читал напечатанное на обложке размашистым рукописным шрифтом название по-ненецки: «Пудана ямбава». Отец за мной повторял: «Пудана ямДава». Я опять говорю: «Пудана ямбава». Отец мне: «Что ты ерунду говоришь, какая ямБава? Читай правильно». Книжку из пачки показываю ему: «Вот, видишь, «ямБава» написано». Оказалось, художник слово на обложке неправильно изобразил, от этого смысл названия книги менялся кардинально. Отец позвонил в типографию, сообщил эту новость. Потом подумал немного, сказал: «Но я ведь хитрый зырянин!», снова позвонил в типографию и попросил, чтобы сделали трафарет или штампик в виде петельки и вручную нашлёпали её слева от буквы «б». Получится рукописная «д». Сделали штампик. Если взять книжку «Пудана ямдава» и присмотреться, то видно эту нашлёпку «хитрого зырянина».
В четвёртом классе нам по русскому языку дали задание: из человеческих качеств выбрать хорошие и расположить их в левом столбике, а плохие качества написать в правом столбике. Я поставил слово «хитрый» в левый столбик. Учительница спрашивает: «Истомин, ты еврей?»
«Нет, – отвечаю, – коми». – «А почему ты хитрость считаешь положительным качеством?»
Не стал говорить ей, что у меня папа не только коми, но и «хитрый зырянин», слишком много пришлось бы объяснять. Позже, помню, из нашего тюменского отделения Союза писателей позвонили отцу и сказали, что ему нужно обязательно быть на обсуждении повести «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына и выступить с критикой, заклеймить. Отцу очень не хотелось этого делать, особенно потому, что «Один день Ивана Денисовича» до него так и не дошёл, читали по очереди. За день до мероприятия отец позвонил в Союз писателей и просил не присылать за ним машину, так как он заболел гриппом. При этом он зажимал пальцами нос, звук был характерный. Стоя рядом, я наблюдал за этой клоунадой. Пока на другом конце провода обсуждали, как быть с отцом, он мне подмигивал и даже показал язык. Я засмеялся и выбежал из комнаты. Когда вернулся, он мне сказал: «Обойдутся без меня, я хитрый зырянин».
Александр